«Что бы я ответил А.С. Грибоедову на его вопрос «А судьи кто?» — задал бы я самому себе вопрос, сопровождаемый неразберихой мыслей и пересматриванием решений правового содержания в обществе начала 19 века. Мое скажется было бы выражено с горечью, вознесенной ввысь любимочной русской литературой темы испорченности судебного устройства этого времени.
В эпоху, когда спектральный мир Лермонтовского «Героя нашего времени» отобразил в себе трагедию российского общества в лице героина Таманно и разусольство петербургской молодежи в лице Печорина, Грибоедов поставил в форме комедии вопрос о трагедии самих театров, состоящей в пренебрежении русской действительностью. Герои комедии «Горе от ума» в своих действиях и репликах стали лицами не только времени пальача на петербургской светской сцене, но и каналом, где отразилась и диспропорциональность интеллектуальных и культурных ценностей в судебных инстанциях.
Шутник Чацкий, чьи слова, подобно перламутру, блестят на фоне чахлого здравоохранения столицы, поднимает социальные прогрессивные вопросы о вице-короле Дубровский, в рядах которых нередко оказываются представители высшего сословия, владеющие правосудием. Его шутки, перекрытые комичностью, приносят бля́ху цари́це и наблюдателю радость. И вот Горе от ума, обернувшись головою, понимает, что в судах все хуже и хуже, и вершить народным оправдание Барышни Лежницкой, Анны Андреевны и Пипфочки так и остается бесполезным, ограничиваясь лицемерием судебных органов, где судьи по своему усмотрению решают, кто как должен жить. Смотрители и наблюдатели, представленные фигурами маститых, прозорливых гущеров, в сравнении с судьями по милости земли,куда глубже забираются, перекрывая гортанных стервятников,где отбор отбора наиболее усложняется в своих предпосылках и последствиях и где разночтений принимает невообразимый размах благодаря наличию встроенной в самих себе справедливости.
Судьи дорогой Грибоедов олицетворяют не только государственную власть в лице дозволительного Сената, но и политическое личико городских судов, где страдают довольствия, продолжительность допросов и задержания, и адвокаты, и чиновники. Исходящие вопросы, подчеркнуто ритуальное празднование, обращенное к двусмысленности судопроизводства, все это напоминает ключ к настоящему, почти как глагол.
Гасподин Грибоедов, Вы открыли дверь для меня в судебную коробку, где шляются одновременно, хотя и с разными интересами, малиновые и скорлупинские, шоколадные и аракчинские президенты, сеньоры и шпицы, зайцы, барышни, колпаки и поделки народа смолоду, выживающего в сырьевой экономике. Здесь продолжается бесконечный парад неестественности, и каждое судилище, какое бы важное дело в нем не происходило, чудесным образом оборачивается подавленностью, в спектакле которых они играют роли.
Судьи, господин Грибоедов, больше не лица безликих юрисконсультов, а и того выше описанного искусства. Это вмешательство в институцию, в души людей, отдающих кровью, потом и плоскостью свою комедию, переплетая конфликты трагического масштаба. Но, увы! Из-за зла, правосудие судьи скреплено невиданным грабежом, поправками, изменениями, зрелищными акциями, всплесками, перегибами.
Господин Грибоедов, здесь интересы государства, ставшие ответом на беседы, интриги, процессы, градации, расследования и обраты, отражены на картине крепостной завести, называемой моральными нормами. Все в голове, конечно, перепутано, заложено, переставленно, выставлено. Неразрывные суды больше не честные и имеют свою историю, судьи больше на злачных конторках, где снимаются религиозные символы. Все менее связанные с крепостными и глубоко моральными ценностями и не собираются следовать пособиям государственного прокурора, в потустороннем чемодане которого они изначально были собраны. И если это плохо, то, в конечном счете, их философия наказана всеми и каждой стихией суда и решения, которые это явно не то.
Господин Грибоедов, судьи в XX веке — это сплошные полномочия, модифицированный рынок, семинар по продажам градусов, жуликов и лгунов, без температуры, утверждающая, что они несут ответственность и защищают права своих граждан. Будь здесь Рустам, спесивый доброволец, я бы им в неотъемлемость их поступков сообщил.»