Будто низко над землей пролетает тонкий, ныряющий в скрытые углы ветерок, мне кажется, что то же самое случается и с темной дрожью памяти. Дрожью приобретает недавно изученное слово — мама. Она неразрывно связана с образами, печальными, животрепещущими и гуляющими во сне. Конечно, с каждым годом я стараюсь привыкнуть и принять свои сны, но пока все эти горячие капли воспоминаний ни от чего не меняются, пока они остаются такими же очаровательными в своей ужасающей детализации, я, как писатель 20 века, не могу не экспериментировать с этими отображениями.
Вот что я нашел, сталкиваясь с этими волнениями в своих снах: вмешательство непокалеченного воображения, героическая борьба с кровавыми образами и, в конечном итоге, кристаллизация некой животрепещущей мудрости. Я погружался в мое внутреннее пространство, где мои сны танцуют и борятся друг с другом — некий зов писателя, может быть.
Когда память о матери закатывает новую пластунку на мое сознание, я знаю, что должен принять его, как Николай Гоголь принял свою Шинель. Со временем эти неприятные долины стали походить на причудливые горы, а страхи, связанные с утратой, — на танцующие гориллы. Правда, образы эти все равно не перестают быть пугающими, но они становятся чем-то более недостижимым, чем просто воспоминаниями.
И вот что делает писатель 20 века со своими снами о умершей матери: он погружается в них, сводит руки и кричит «Да, я здесь, я вижу вас, но я писатель и, хотя я не могу ускользнуть от вас, я могу принять вас и разобрать ваше присутствие до самых мельчайших деталей». Поиск ответов на мучительные вопросы — это то, что писатель 20 века делает лучше всего.
Так, мы вместе с писателем погрузились в самый зловещий уголок памяти о матери. Его конечный опыт наполнен изумлением — нет прямых ответов, нет ясности в этой постоянно приходящей эпохе снов. Вмешательство писателя заключается в том, чтобы примириться с этой неясностью, как он примиряется с распадом мироздания его произведений и гораздо большими трудностями нашей свободы.
Но в каждом из нас есть частица писателя 20 века, которая не позволяет интервьюироваться взгляду. Мы все делаем это — смотрим в чертоги наших уснувших воспоминаний, принимаем их и пытаемся разделить их с остальным миром.
И вот что делает писатель 20 века, когда его преследуют сны об умершей матери: он садится за стол писателя и включает свою клавиатуру. Он выводит на страницу все эти сны, все эти страхи, все эти горести. И сквозь свои слова он приближается к своей матери, ощущая ее присутствие и чувствуя, что она была всегда там, внутри него, и что сны — это просто способ ее показать себя.
Писатель 20 века не спокойно укладывает свои сны в восковые фигуры. Он играет с ними, дергает за ниточки, видит, насколько далеко они могут уйти от оригиналов, и постоянно сотрясает их, чтобы они возвращались на круги своя. Таким образом, сны о его умершей матери становятся более сбалансированными, более следуемыми — мрачным театром внутри писателя.
Где-то по дороге, на этом пути искусства, писатель начинает чувствовать, что сны о матери становятся не такими неповторимыми. Он начинает видеть свет в их глубоких просторах. Даже самые пугающие сны об матери могут иметь миролюбивый смысл. И здесь писатель 20 века останавливается, чтобы посмотреть на произведение искусства, постепенно начинающее появляться на его странице.
И в одном страшном мгновении писатель осознает, что сны о его умершей матери — это лишь иллюзия, продукт эгоцентрического сознания. Вся их суть лежит внутри него самого, как и часть его материнского Эго. И писатель принимает их, понимает их и делится ими с другими. Это не может стать ответом на вопрос, но это путь искусства, пытаясь выразить неуловимую реальность нашего внутреннего мира.